В "Вине из одуванчиков" оказалось столько прекрасного! Вчера закончила слушать аудиокнигу на этой главе, теперь она одна из любимых. Изначально я не планировала ее цитировать целиком, крутила так и эдак, но так ни от чего и не смогла отказаться.
Иногда я перехожу в инстаграмм по какому-то тегу и просто смотрю, что люди прямо сейчас или 10 минут назад по нему выкладывали. Кто-то завтракал, где-то дождь, а у других светит солнце. Одновременно где-то лежит снег, а где-то цветут цветы, кто-то купается, а кто-то стоит под зонтом. Во время путешествия ты все равно находишься в одном месте, но есть способы объединить много мест. Это дарит ощущение сопричастности с миром. То же, какое испытывал полковник Фрилей, когда слушал уличные шумы Мехико по телефону. Жаль, что у него не было инстаграмма, и он был вынужден бороться с сиделкой и заботливым внуком за последние радости жизни, среди которых был телефон — ниточка, связывающая его с миром.
Несмотря на прогресс, некоторые вещи никогда не меняются.



"А потом наступает день, когда слышишь, как всюду вокруг яблонь одно за другим падают яблоки. Сначала одно, потом где-то невдалеке другое, а потом сразу три, потом четыре, девять, двадцать, и наконец яблоки начинают сыпаться как дождь, мягко стучат по влажной, темнеющей траве, точно конские копыта, и ты — последнее яблоко на яблоне, и ждешь, чтобы ветер медленно раскачал тебя и оторвал от твоей опоры в небе, и падаешь все вниз, вниз… И задолго до того, как упадешь в траву, уже забудешь, что было на свете дерево, другие яблоки, лето и зеленая трава под яблоней. Будешь падать во тьму…
— Нет!
Полковник Фрилей быстро открыл глаза и выпрямился в своем кресле на колесах. Вскинул застывшую руку — да, телефон все еще здесь! Полковник на секунду прижал его к груди и растерянно мигнул.
— Не нравится мне этот сон, — сообщил он пустой комнате.
Наконец дрожащими пальцами он поднял трубку, вызвал междугородную и назвал номер, а потом ждал, не сводя глаз с двери своей спальни, точно опасаясь, что вот-вот ворвется орда сыновей, дочерей, внуков, сиделок и докторов и отнимет у него последнюю радость, которую он позволял своему угасающему сердцу. Много дней — или, может быть, лет? — назад, когда оно пронзило острой болью его мышцы и ребра, он услышал этих мальчуганов внизу… как их зовут?.. Чарли, Чарли, Чак, да! И Дуглас! И Том! Он помнит! Они позвали его оттуда, издалека, из прихожей, но у них перед самым носом захлопнули дверь, и они ушли. Доктор сказал, ему нельзя волноваться. Никаких посетителей, ни в коем случае! И он слышал, как мальчики переходили улицу, он их видел, даже помахал им рукой. И они помахали ему в ответ. «Полковник… Полковник…» И теперь он сидит совсем один, и сердце его, как маленький серый лягушонок, вяло шлепает лапками у него в груди, то тут, то там.
— Полковник Фрилей, — раздалось в трубке. — Говорите, я вас соединила. Мехико, Эриксон, номер 3899. И далекий, но удивительно ясный голос:
— Bueno.
— Хорхе! — закричал старый полковник.
— Сеньор Фрилей! Опять! Но ведь это же очень дорого!
— Ну и пусть. Ты знаешь, что надо делать.
— Si. Окно?
— Окно, Хорхе. Пожалуйста.
— Минутку, — сказал голос.
И за тысячи миль от Гринтауна, в южной стране, в огромном многоэтажном здании, в кабинете раздались шаги — кто-то отошел от телефона. Старый полковник весь подался вперед и, крепко прижимая трубку к сморщенному уху, напряженно, до боли, вслушивался и ждал, что будет дальше.
Там открыли окно.
Полковник вздохнул.
Сквозь открытое окно в трубку ворвались шумы Мехико, шумы знойного золотого полудня, и полковник так ясно увидел Хорхе — вот он стоит у окна, а телефонную трубку выставил на улицу, под яркое солнце.
— Сеньор…
— Нет, нет, пожалуйста! Дай мне послушать!
Он слышал: ревут гудки автомобилей, скрипят тормоза, кричат разносчики, на все лады расхваливая свой товар — связки красноватых бананов и дикие апельсины.
Ноги полковника, свисавшие с кресла, невольно начали подергиваться, точно и он шагал по той улице. Веки его были плотно сомкнуты. Он шумно втягивал ноздрями воздух, словно надеясь учуять запах мясных туш, что висят на огромных железных крюках, залитые солнцем и сплошь облепленные мухами, и запах мощенных камнем переулков, еще не просохших после утреннего дождя. Он ощущал на своих колючих, давно не бритых щеках жгучее солнце — ему снова двадцать пять лет, и он идет и смотрит вокруг, и улыбается, и счастлив тем, что живет, что так остро чувствует, впитывает в себя цвета и запахи…
Стук в дверь. Он поспешно накрыл телефон на коленях полой халата.
Вошла сиделка.
— Ну как, мы хорошо себя вели? — спросила она бодро.
— Да, — машинально ответил полковник. Перед глазами у него стоял туман. Он еще не опомнился от потрясения, стук в дверь застал его врасплох; часть его существа еще оставалась там, в другом, далеком городе. Он подождал — пусть все вернется на место, ведь нужно отвечать на вопросы, вести себя разумно, быть вежливым.
— Я пришла проверить ваш пульс.
— Не сейчас, — сказал полковник.
— Уж не собираетесь ли вы куда-нибудь пойти? — Сиделка улыбнулась.
Он пристально посмотрел на нее. Он не выходил из дому уже десять лет.
— Дайте-ка руку.
Ее жесткие, уверенные пальцы нащупывали болезнь в его пульсе, измеряли ее, точно кронциркуль.
— Сердце очень возбуждено. Чем это вы его растревожили?
— Ничем.
Она обвела комнату взглядом и увидела пустой телефонный столик. В эту минуту за две тысячи миль раздался приглушенный автомобильный гудок.
Сиделка вынула телефон из-под халата полковника и поднесла к самому его лицу.
— Зачем вы себя губите? Ведь вы обещали больше этого не делать. Поймите, вам же это вредно. Волнуетесь, слишком много разговариваете. И еще эти мальчишки скачут вокруг вас…
— Они сидели очень спокойно и слушали, — сказал полковник. — А я рассказывал о разных разностях, о которых они еще не слыхивали. О буйволах, о бизонах. Ради этого стоило поволноваться. Мне все равно. Я был как в лихорадке и чувствовал, что живу. И если жить полной жизнью — значит умереть скорее, пусть так: предпочитаю умереть быстро, но сперва вкусить еще от жизни. А теперь дайте мне телефон. Раз вы не позволяете мальчикам приходить и тихонько сидеть около меня, я хоть поговорю с кем-нибудь издали.
— Извините, полковник. Мне придется рассказать об этом вашему внуку. Он еще на прошлой неделе хотел убрать отсюда телефон, но я его отговорила. А теперь, видно, придется так и сделать.
— Это мой дом и мой телефон. И я плачу вам жалованье, — сказал старик.
— За то, чтобы я помогала вам поправиться, а не волноваться. — Она откатила кресло в другой конец комнаты. — А теперь, молодой человек, в постель!
Но и с постели полковник, не отрываясь, глядел на телефон.
— Я сбегаю на минутку в магазин, — сказала сиделка. — А кресло ваше я увезу в прихожую. Так мне спокойно, я уж буду знать, что вы не станете опять звонить по телефону.
И она выкатила пустое кресло за дверь. Потом он услышал, что она снизу звонит на междугородную станцию.
Неужели в Мехико-Сити? Нет, не посмеет.
Хлопнула парадная дверь.
Всю минувшую неделю он провел здесь один, в четырех стенах, и какое это было наслаждение — тайные звонки через моря и океаны, тонкая ниточка, протянутая сквозь дебри омытых дождем девственных лесов, среди озер и горных вершин… разговоры… разговоры… Буэнос-Айрес… и Лима… и Рио-де-Жанейро… разговоры…
Он приподнялся на локте в своей холодной постели. Завтра телефона уже не будет! Каким же он был жадным дураком! Полковник спустил с кровати хрупкие, желтые, как слоновая кость, ноги и изумился — они совсем тонкие! Казалось, эти сухие палки прикрепили к его телу однажды ночью, пока он спал, а другие ноги, помоложе, сняли и сожгли в печи. За долгие годы все его тело разрушили, отняли руки и ноги и оставили взамен нечто жалкое и беспомощное, как шахматные фигурки. А теперь хотят добраться до самого неуловимого — до его памяти: пытаются обрезать провода, которые ведут назад, в прошлое.
Спотыкаясь, полковник кое-как пересек комнату. Схватил телефон и прижал к себе; ноги уже не держали его, и он сполз по стене на пол. Потом позвонил на междугородную, а сердце поминутно взрывалось у него в груди — чаще, чаще… В глазах потемнело. Скорей, скорей!
Он ждал.
— Bueno.
— Хорхе, нас разъединили.
— Вам нельзя звонить, сеньор, — сказал далекий голос. — Ваша сиделка меня просила. Она говорит, вы очень больны. Я должен повесить трубку.
— Нет, Хорхе, пожалуйста! — взмолился старик. — В последний раз прошу тебя. Завтра у меня отберут телефон. Я уже никогда больше не смогу тебе позвонить.
Хорхе молчал.
— Заклинаю тебя, Хорхе, — продолжал старый полковник. — Ради нашей дружбы, ради прошлых дней! Ты не знаешь, как это для меня важно. Мы с тобой однолетки, но ведь ты можешь ДВИГАТЬСЯ! А я не двигаюсь с места уже десять лет!
Он уронил телефон и с большим трудом вновь поднял его, боль в груди разрасталась, не давала дышать.
— Хорхе! Ты меня слышишь?
— И это в самом деле будет последний раз? — спросил Хорхе.
— Да, обещаю тебе!
За тысячи миль от Гринтауна телефонную трубку положили на стол. Снова отчетливо, знакомо звучат шаги, тишина, и наконец открывается окно.
— Слушай же, — шепнул себе старый полковник.
И он услышал тысячу людей под иным солнцем и слабое отрывистое треньканье: шарманка играет «Ла Маримба» — такой прелестный танец!
Старик крепко зажмурился, поднял руку, точно собрался сфотографировать старый собор, и тело его словно налилось, помолодело, и он ощутил под ногами раскаленные камни мостовой.
Ему хотелось сказать:
— Вы все еще здесь, да? Вы, жители далекого города, сейчас у вас время ранней сиесты, лавки закрываются, а мальчишки выкрикивают: «Loteria National para hoy» и суют прохожим лотерейные билеты. Вы все здесь, люди далекого города. Мне просто не верится, что и я был когда-то среди вас. Из такой дали кажется, что его и нет вовсе, этого города, что он мне только приснился. Всякий город — Нью-Йорк, Чикаго — со всеми своими обитателями издали кажется просто выдумкой. И не верится, что и я существую здесь, в штате Иллинойс, в маленьком городишке у тихого озера. Всем нам трудно поверить, каждому трудно поверить, что все остальные существуют, потому что мы слишком далеко друг от друга. И как же отрадно слышать голоса и шум и знать, что Мехико-Сити все еще стоит на своем месте и люди там все так же ходят по улицам и живут…
Он сидел на полу, крепко прижимая к уху телефонную трубку.
И наконец ясно услышал самый неправдоподобный звук — на повороте заскрежетал зеленый трамвай, полный чужих смуглых и красивых людей, и еще люди бежали вдогонку, и доносились торжествующие возгласы — кому-то удалось вскочить на ходу, трамвай заворачивал за угол, и рельсы звенели, и он уносил людей в знойные летние просторы, и оставалось лишь шипенье кукурузных лепешек на рыночных жаровнях, — а быть может, лишь беспрерывное, то угасавшее, то вновь нарастающее гуденье медных проводов, что тянулись за две тысячи миль…
Старый полковник сидел на полу.
Время шло.
Внизу медленно отворилась дверь. Легкие шаги в прихожей, потом кто-то помедлил в нерешительности и вот, осмелев, поднимается по лестнице. Приглушенные голоса:
— Не надо нам было приходить!
— А я тебе говорю, он мне позвонил. Ему одному невтерпеж. Что ж мы, предатели, что ли, — возьмем да и бросим его?
— Так ведь он болен?
— Ясно, болен. Но он велел приходить, когда сиделки нет дома. Мы только на минутку войдем, поздороваемся, и…
Дверь спальни раскрылась настежь. И трое мальчишек увидели: старый полковник сидит на полу у стены.
— Полковник Фрилей, — негромко позвал Дуглас.
Тишина была какая-то странная, они тоже не решались больше заговорить.
Потом подошли поближе, тихонько, чуть ли не на цыпочках.
Дуглас наклонился и вынул телефон из совсем уже застывших пальцев старика. Поднес трубку к уху, прислушался. И сквозь гуденье проводов и треск разрядов услышал странный, далекий, последний звук.
Где-то за две тысячи миль закрылось окно."

Рэй Брэдбери
Вино из одуванчиков

Сейчас я проживаю очень сложный период. Как и многие личностные кризисы, он прекрасен и ужасен. Прекрасен тем, что нет ощущения болота, наоборот, есть приключение, но эмоционально мне тяжело. Наверное именно из-за этого я снова начала писать сюда. Недавно мне казалось, что пора блогов прошла, но есть вещи, которые не скажешь в социальной сети, это практически то же самое, что говорить о личном, глядя в глаза людям, которые знают тебя в лицо и по имени. Быть может публичным личностям фейсбук вполне заменил блогосферу, но когда нужен именно дневник, для меня даже инстаграм с его куда более камерной атмосферой кажется слишком публичным местом.
Так вот о кризисе. Меня с детства преследует сложное чувство, наверное его можно назвать ощущением несвоевременности, оторванности от чего-то, во что можно врасти корнями, быть может даже потерянности. Я помню на перечет все моменты, когда я была "в нужное время в нужном месте". Не в смысле выгоды, конечно, а в смысле внутреннего ощущения, что все так, как нужно. Большую часть времени я ощущала себя чужой.
С одной стороны я все понимаю и ни о чем не жалею, с другой все время возвращаюсь к мысли, что родись я десятилетием раньше или позже, все могло быть иначе. Не могу это объяснить, но когда смотрю в википедии дату рождения тех или иных людей и вижу 70-75 год, люто завидую. Умом понимаю, какая это глупость, но на клеточном уровне ощущаю, что все не так, а главное, не тогда, что чуть раньше или позже я бы не потерялась. А теперь будто не успела на поезд, и все пошло наперекосяк.
Как-то видела мультик, где главные герои вышли из своей картины и пошли путешествовать по другим картинам, в другие сюжеты. Вот я будто живу в чужой картине. Мирюсь с ней, учусь ее любить и даже достигаю в этом определенного успеха, но картина от этого не становится моей.
Наверное, с точки зрения логики это можно было бы объяснить тем, что в 11 лет меня вырвали из привычного окружения, из моей жизни и с тех пор я уже мало что решала, отсюда и чувство неуверенности и потерянности. Но мне кажется, до этого момента я тоже не вписывалась. Удивительно (а может и нет, может так должно быть), но я очень хорошо помню себя в том возрасте и ощущение себя взрослой. Сейчас моему племяннику 11, он кажется мне сущим ребенком, беззащитным, не таким уж сознательным и... нормальным. Удивляюсь, зачем к этому возрасту прочла Старика и море, Джейн Эйр, Мастера и Маргариту и еще какие-то совершенно несвоевременные и не нужные мне в то время книги, знала имена лидеров ключевых стран и примерно представляла мировой порядок. Все это было на детском уровне, было ненужным, просто я почему-то не ощущала себя ребенком. Не знаю, почему читала на переменках книги, а не иглала со сверстниками. Мне кажется, я уже тогда была не их, а они не мои, и даже останься я с ними, пропасть между мной и жизнью, людьми постепенно бы расширялась. Просто так случилось, что процесс этот не был постепенным, и я враз оказалась на изолированном острове.
Когда через пару десятилетий я с некоторыми из них общалась, оказалось, что меня не помнят люди, с которыми мы дружили. Помнят что-то смутное, например, нашего попугая. Но не меня. Обнаружилось, что даже запомнившие относились ко мне иначе, чем я к ним, без той же доли привязанности и желания найтись. Парадоксально я запомнилась совершенно безразличным мне одноклассникам, их главное воспоминание было - ты все время читала, это было так необычно.
В последнее время я нередко переживаю тождественность, но это всегда ощущение момента, без мыслей, событий и людей. Просто слышу птиц, ощущаю на коже солнце, наблюдаю, как желтеют листья и проникаю в мир, а он в этот момент проникает в меня, и все в порядке (чур меня, прям чувствую, как скатываюсь в Ошо, но это все не о том). Это никогда не длится долго, в это быстро вторгаются другие люди и события. Они не мешают и не сбивают с настроя, ничего подобного. За свое внутреннее состояние отвечаю только я сама, эту ответственность ни на кого нельзя возлагать. Но они определяют мою жизнь, решают, диктуют. Исчезает чувство свободы, тысячи (да хоть бы и двух) дорог перед собой. Я еле дышу под горой ожиданий, которым уже даже не пытаюсь соответствовать, точно знаю, что не стану делать того, что ждут. Это не что-то конкретное, вроде роди ребенка, живи тут или там, работай тут или там. Это чувство, что если стереть меня волшебным ластиком, и поместить на мое место другого человека, все было бы правильно. И может где-то кто-то живет мою жизнь и не приживается в ее тканях. Остается жить в глухой обороне, латая бреши в панцире. Правильно только в настоящем моменте, в прошлом все не так и не то, даже когда речь идет о вчерашнем вечере, в будущем я тоже ничего правильного не вижу.
Кажется, пока я это писала, поняла, что мне нужно, хотя это скорее костыль, может писала не зря. Либо у меня что-то получится, либо уже этой зимой я снова погрязну в болоте, и самое неприятное, что это будет даже не мое болото.

P.S. Уже опубликовала запись с мыслью "гоню, выдавая мимолетное ощущение за нечто постоянное", и тут упал взгляд на эпиграф вверху страницы. Я ведь выбирала его никак не меньше пяти лет назад, может даже семи. А ведь он о том же! Может я просто слишком многого хочу. Но когда наблюдаю людей, живущих свою жизнь, в своем сюжете, особенно остро ощущаю собственную неполноценность.

Вчера у меня был прекрасный день. Позавчера я досмотрела сериал "Пространство" ("Экспансия"), который в очередной раз поднял мою сериальную планку, ниже которой не хотелось опускаться прям совсем сразу. Поэтому дошли руки до нескольких заинтересовавших раньше интервью Познера. День начался разговором с Улицкой и закончился беседой с Татьяной Толстой.
Во-первых, мне очень нравится Познер как интервьюер, хоть я очень чутко и болезненно реагирую на самолюбование, им я восхищаюсь. Ясностью ума и профессиональная самореализацией на девятом десятке жизни, рамками, в которых он держится с гостями, несмотря на свое разное отношение к ним.
Во-вторых, я уже давно люблю Улицкую, причем это редкий случай, когда я почти равнодушна к писателю, но безумно восхищаюсь личностью. Ее книги любит моя близкая подруга, поэтому я, конечно, тоже читала, понравилось, но без восторга. А потом как-то прочла интервью, кажется в Psychologies и... влюбилась. Ее беседа с Познером только обновила мои давние чувства. Больше всего подкупили искренность и самокритичность без самоучижения. Она настолько убедительно и спокойно говорит вещи, вроде "если бы об этом написал писатель масштабнее...", "я раскрыла эту тему как могла...", что четко понимаешь — перед тобой человек, знающий свое место в литературе, да и в жизни, поэтому его невозможно недооценить или переоценить. Меня поражает такая цельность и самодостаточность.

Запись программы "Познер" с Людмилой Улицкой

В-третьих, я влюбилась в Татьяну Толстую. Раньше я слышала о какой-то писательнице, внучке одного из Толстых, но не Того Самого, а остальных, которых все путают. Поскольку особой любознательностью я не отличаюсь (чтобы меня заинтересовать, нужен сильный толчок, иногда я жду его годами), долгое время это было все. что я знала. Потом как-то посмотрела интервью с Земфирой Рамазановой в Школе злословия, и, хоть Земфира безусловно хороша, главными героями для меня стали интервьюеры. Вот почему на эту познеровскую передачу я тоже положила глаз, и она меня не разочаровала.

Запись программы "Познер" с Татьяной Толстой

Меня поразила сила ее личности настолько мощная, что еще до середины интервью полная женщина с крупными чертами лица и угрюмым взгядом исподлобья кажется безупречной красавицей. Как в старых фильмах, когда некрасивый актер, играющий положительного героя, к титрам влюбляет в себя и уже не понимаешь, почему вначале находил его некрасивым.
Я уже давно не понимаю, как можно читать что-то совсем уж разлекательно-макулатурное, но теперь еще больше хочется читать не просто ради чтения, а чтобы что-то в жизни постигать, расширять рамки собственных представлений.

Интересно, все ли в детстве мнят себя особенными? В любом смысле, не обязательно, думая о своем великом предназначении. Я вот до определенного момента казалась себе особенной и во многом, действительно, не походила на сверстников. Я выделялась (хотя, скорее, меня выделяли) среди одноклассников и среди однокурсников. А потом я доучилась, вышла в широкий мир и оказалось, что вокруг масса людей умнее меня, более оригинальных, творческих, спонтанных, поразительных, с куда более впечатляющими душевными качествами. Так я оказалась посредственностью. И расстроил меня не сам этот факт, а огромное облегчение, которое я при этом испытала. Не нужно стремиться, достигать, искать, можно позволить себе просто жить, быть аморфной, быть никем — в этом есть свои опасности. Но мне уже давно кажется, что слово "посредственность" совершенно не заслуживает негативного оттенка, с которым часто произносится. Теперь я получила подтверждение своим интуитивным ощущениям, причем из весьма авторитетного источника.

«Если эпоха не дает удовлетворительных ответов на вопросы "зачем", то для достижений, превосходящих обычные веления жизни, необходимы либо моральное одиночество и непосредственность, — а они встречаются весьма редко и по существу героичны, — либо мощная жизненная сила. Ни того, ни другого у Ганса Касторпа не было, вот почему его, вероятно, все же следовало назвать посредственностью, хотя ничуть не в обидном смысле этого слова»
Томас Манн, Волшебная гора.

Меня поражает точность формулировки, выверенность каждого слова этого определения. Посредственность как отсутствие морального одиночества и непосредственности или мощной жизненной силы.

Рядом с Мишиной работой есть небольшой рыночек — альтернатива довольно бедному местному Фуршету. И там есть Мишин любимый ларек с орехами, сухофруктами, адекватными ценами и интересным выбором. На днях он туда зашел и пока отирался вдоль витрин, выбирая что попробовать на этот раз, к продавщице (скромной девочке, явно небогатой) зашел бойфренд, по виду такой же простой работяга. Миша продолжал изучать содержимое прилавков и не мешал парочке, поэтому стал свидетелем любопытной сцены. Парень сообщил, что получил зарплату. Предложение "Давай что-нибудь у тебя купим и съедим", — девушка восприняла очень радостно. Думаете они решили полакомиться бразильским орехом, кешью или фисташками? Или может выбрали финики, инжир или хотя бы ананасовые кольца? Нет, они взяли 100 грамм дешевого изюма и 50 грамм арахиса и принялись их есть, как что-то очень вкусное и явно не успевшее наскучить еще с детства. В конце этого рассказа я вдруг разревелась. От неожиданности, наверное. Это как "В самом начале очень сложно предугадать, что в конце этого предложения будет слово копытце". Я ждала чего угодно — что им понравился кумкват, который мне показался ужасно химическим на вкус, или что они слопали за раз полкило засахаренного имбиря, который мы едим по парочке кусочков. Только не историю о том, что в наше время кто-то не может себе позволить самые обычные продукты, далеко не деликатесы. Это как привет из 90-х, которые я помню как в тумане. Тогда было совершенно нормально не позволять себе ничего, так жили все вокруг. Мы с подружкой возвращались из школы и ели сушеный в духовке хлеб с очень сладким чаем и это было невероятно вкусно. Истории о пустой вермишели или дележке шоколадного батончика на всех членов семьи сейчас звучат как-то ностальгически и немножко героически — вот это мы дали, выжили все-таки. То, что прямо сейчас совсем рядом есть люди, которые даже балуют себя настолько скромно, для меня почему-то стало неожиданностью.
Сегодня я посмотрела фильм "Дом: История путешествия", и, хоть он совсем о другом, впечатления наложились друг на друга, и на фоне пмс и безрадостного дня я снова вспомнила эту историю. Параллельные реальности очень даже существуют, и они ближе, чем принято считать.

Второй раз за последние пару лет мне не дает покоя Марс. Когда я узнала о проекте колонизации Mars One, он взбудоражил мое воображение, но казался чересчур фантастическим. Прошло два года и уже завершился отбор участников. Единственная женщина из 16-ти украинцев - моя землячка-кировоградка.
В детстве я хотела дожить до самого дряхлого возраста, чтобы узнать, освоит ли человечество Космос. И что же, мне не будет даже сорока пяти, когда на Марсе возникнет поселение. В 2022-м году, после семи лет подготовки команда из первых четырех землян отправится жить на другую планету. Если все пройдет по плану, к 2033-му году колония на Марсе может достичь 20-ти человек. Эти люди никогда не вернутся назад.
Понимают ли они до конца, что больше ни разу не увидят солнца, не прогуляются босиком по песку, не обнимут родных людей? Ими движет дух авантюризма или мечта войти в историю? Не пожалеют ли они о своем решении, столкнувшись с нарушениями метаболизма, стрессом, радиацией, всепроникающей пылью красной планеты, с непривычной гравитацией и сотнями других проблем? Если бы о такой возможности, хотя бы гипотетической, я узнала в детстве, когда любила вглядываться в звездное небо и представлять, сколько оно таит непознанного, меня бы тоже не испугали никакие трудности в сравнении с возможностью получить хотя бы мизерную часть ответов на свои вопросы. Сегодня мне страшно даже представить себя на месте тех, кто отправится в путешествие без обратного билета. Но я восхищаюсь людьми, которые это сделают, что бы они не рассчитывали там найти для себя.



Лет сто назад жил некий Фредерик Тернер. Он был историком и придумал теорию о границе. Вы скорее всего о ней не слышали, но я вам расскажу. Граница, как говорил Тернер, это что-то вроде предохранительного клапана цивилизации, чтобы мы совсем не сошли с ума. Когда появляются люди, неспособные жить как все (экстремисты, безумцы, недовольные), они устремляются на границу. Вот как по мнению Тернера, рождалась Америка - сначала появились 13 колоний, затем еще большие безумцы пошли дальше и, наконец, все психи оказались в Калифорнии. Тернер умер в 1932, так что он не увидел что стало с миром, в котором кончились границы. Люди придумали ложные границы с компьютерами, что позволило им думать, что они сбежали, но это очередной самообман - граница, с платой за доступ. Нет, настоящая граница здесь, в наших сердцах, наших душах наших жизнях.

цитата из к/ф "Трасса 60"

Что стало с миром, в котором кончились границы... Человечество снова достигло того уровня, когда оно может одним махом необозримо отодвинуть собственные пределы. Их физически преодолеют лишь некоторые, тысячи людей так или иначе примут в этом непосредственное участие, но весь мир будет следить за ходом проекта Mars One, а значит каждый будет причастен.

Википедия о колонизации Марса
О проекте Mars One
Завершен первый тур отбора "марсиан"

Сегодня ровно год, как.

Для меня всегда отношения, ставшие официальными, были непостижимой тайной. Что должно случиться, чтобы двое, объединившиеся по большой любви, через год решили расстаться врагами или пусть даже друзьями? Или через двадцать лет не успускали возможности надавить на все болевые точки, обнаруженные за долгие годы? Как могут жить вместе люди, увидевшие друг друга впервые едва ли не в день свадьбы? Мне всегда казалось глупым делать праздник из начала конца. Свадебные вечеринки похожи на ритуальный танец, предназначенный умилостивить некие силы, ответственные за выигрыш в лотерею семейной жизни.

Как обычно, все оказалось гораздо проще, чем казалось. Спустя год я люблю своего мужа гораздо сильнее, чем тогда. Пожалуй, только с ним я могу быть улучшенной версией самой себя. Ради него мне не хочется экономить себя. И это очень комфортное чувство — полностью доверять, не имея ни малейший иллюзий. Теперь мне интересно, что будет дальше.

Вчера вечером вернулись со Свитязя. Уезжали из холодного, дождливого, уже немножко осеннего Луцка и на четыре дня снова попали в лето. С характерным шумом и плеском, с маленькими мальчиками в надувных нарукавниках и неизменными мячиками в руках, с крошечными пухлыми девочками, постоянно куда-то спешащими по песку и мамочками, фотографирующими своих чад телефоном. С парусами виндсерфов с которыми свободно управлялись спортивные девушки, а неуклюжие, но настойчивые парни не уставая поднимали падающие на воду плавучие конструкции. С кристально чистой серебряной водой Шацких озер и теплым, приятно освежающим ветерком.

Я очень люблю настроение курортных местечек — пожалуй нет более беззаботных мест. Неважно откуда, из каких условий приехали отдыхающие, может быть, чтобы ни в чем себе не отказывать в эти семь дней отдыха они целый год экономили, бегали по кругу маленькими лошадками, уставали на работе. Каждый из них приезжает на курорт на считанные дни, но все вместе они создают его чарующе-расслабленную атмосферу.

После этих четырех идеальных дней я снова думаю, стоит ли тащиться в Турции-Египты и прочие Болгарии, если прямо под боком может быть так хорошо
Я снова в городе, где уже совершенно отчетливо ощущается приближение осени. Через несколько часов еду в Киев, завтра утром выезжаю в Кировоград.

Мое отношение к жизни в основном с позиции оценки. Так я привыкла, по-другому мне тяжело. Трудно удержаться, чтобы не рассматривать события, себя и других через успех-неудачу, везение-невезение, престижность-убожество, хорошо-плохо. А жизнь, она такая простая, идет себе вперед и ничем ее с курса не сбить. Нужно просто жить и все. Такая банальная мысль и так изумляет, когда ее не думаешь, а нутром чуешь.

Как вообще в голову попадают все эти шкалы и вообще желание оценивать? Как и весь остальной мусор, наверное, — из детского воспитания. Чем больше родительских запретов, одергиваний, оценок и сравнений, тем больше навязчивого, мешающего жить шума в голове выросшего ребенка. Только выводы эти совершенно бесполезны. Тем, у кого маленькие дети, никогда не достичь уровни компетентности тех, у кого детей нет. А мусор из головы не уходит просто от осознания того, откуда он взялся.

Круто было бы научиться не думать, а делать, вопреки распространенному обратному утверждению. Сомневаюсь, что это привело бы к многим ошибкам, ведь принципы, мировоззренческие установки, понятия уже давно впитались в кожу и осели во внутренних органах, их уже ничем не смоешь и из организма не выведешь, даже при желании. Теперь голову можно и отключить, чтобы действовать под влиянием интуитивных побуждений. Ведь они наверняка не подведут.

Сегодня из меня совершенно внезапно и без всякой моей вины пытались выбить сначала 200 гривен, а потом 400 долларов. Два разных человека в один день. И вишенкой на торте прозвучал звонок бывшего директора с просьбой разъяснить ситуацию по клиентке, которую я вела в 2008 году Практика показывает, что мне еще далековато до стоицизма опытных админов, умеющих "справляться с людьми без бана и персена" (с)

Зато у меня прекрасная работа. Благодаря ей увидела восхитительный рекламный ролик, наткнуться на который в других условиях у меня не было бы никаких шансов.